Автослесарь Петров катится на троллейбусе с работы. Его вот-вот выхватит грипп, ещё к нему вечно пристают всякие психи, а скоро Новый год, сына на ёлку надо вести, что-то там ещё упоительно бытовое — в общем, он спешит домой, к кровати, аспирину и газировке.
И через несколько минут, конечно, оказывается на самой абсурдной пьянке: сначала со случайным знакомым они пьют водку в катафалке на крышке гроба, потом — где-то в пригороде обсуждают политическую историю с доцентом философии, который Петрова по гаражу невзлюбил. Бухой Петров температурит, видит странные глюки, просыпается в катафалке, кое-как ползёт домой. Дома — бывшая жена-библиотекарша и сын, тоже уплывающие в гриппозные дали.
Ему казалось, даже когда он просто сидел дома перед телевизором, что если он ляпнет что-нибудь не то, комментируя поступки героев, сразу же Мельпомена или Талия появится у него за спиной, толкнет его между лопаток и обзовет дураком.
Кажется, что как такового сюжета в романе нет — герои передвигаются в пространстве, жрут парацетамол и пытаются делать всякие бытовые дела. Но, как водится в русской литературе, вся жизнь — не снаружи, а внутри. Дорога от остановки до дома у Петрова может занять двадцать-тридцать страниц; рассуждения Петровой о задолбавшем литературном кружке в её библиотеке — ещё десятку. Не потому, что много всего интересного с ними за это время происходит — напротив. Всё своё авторское внимание Сальников уделяет жизни Петровых, этому аду, унылому, беспросветному и тупому, и тому, сколькими разными способами этот ад можно описать и ни разу не повториться.
Рядом с урной было столько окурков, будто урна ждала кого-то на свидание и много курила.
Язык Сальникова (который Юзефович назвала свежим, «как первый день творенья») действительно обволакивает — живой, неловкий, многословный, как если бы Вулф была современным тридцатилетним писателем с Урала. При этом язык, мир и даже чувства героев предельно материальны: в какой-то момент появляется ощущение, что каждый артефакт в романе настолько объемен и заполнен материей, что его можно подобрать, рассмотреть со всех сторон, понюхать и попробовать на вкус.
Или была история про то, как владелец газели, чеченец, жаловался на одного своего водителя маршрутки, который уходил в непредсказуемые запои, причем что только с ним не делали – и били, и вывозили в лес, и ставили на счетчик, а потом били и вывозили в лес, и ходили жаловаться его маме, но водитель так и продолжал пить. Чеченцу предложили уволить нерадивого шофера, но тот лишь побледнел и сказал, что это не по-человечески, а потом разрыдался в бессилии.
Все герои романа — это разные способы пережить ад, как-то с ним ужиться и по возможности не сойти с ума (но это необязательно). Петров практикует невмешательство, пассивность и эскапизм — это удается ему насколько хорошо, что он начинает походить на аутиста. Петрова копит всё в себе, а потом резко бьет, как отпущенная пружина (не зря её главная метафора — холодная спираль в груди, заставляющая убивать). Неуловимый знакомый Петрова Игорь Артюхов, то ли бизнесмен, то ли функционер, то ли бандит, явление чистого хаоса, «идёт по жизни смеясь» и ничего его серьезно не парит. Сергей, друг детства Петрова (которого тоже, кстати, зовут Сергей — совпадение? Не думаю) — непонятый недогений, обиженный на несправедливость мира, и решающий этот самый мир обиженно покинуть при посильной, но неохотной помощи Петрова. Все они — преломления одного и того же человека, собирательный образ множественной личности, расщепленного сознания, варианты ответа на один и тот же раздражитель — очевидную и неизбежную абсурдность мира. И Петров об этом, конечно, догадывается, подозревая в какой-то момент окружающих в том, что они лишь «призраки его воображения».
Что за бзик на оленей был в семидесятые и начале восьмидесятых, когда, предположительно, эта кофта была связана – Петров не понимал, но предполагал, что это было этакое ритуальное призывание автомобиля «Волга» в семью.
Петровы у Сальникова не просто мучаются гриппозными галлюцинациями, они — разносчики заразы, славная, но далеко не исчерпывающая выставка патологий, констатация факта без готового ответа, смысла или морали. Конец романа утыкается в начало, а начало оказывается концом. Змея, кусающая себя за хвост, пресловутая закольцованность истории отлично уживается с исконной русской хтонью: Довлатов братается с Булгаковым, Платонов — с Достоевским, Монти Пайтон наезжает в Екатеринбург с гастролями, а откуда-то издали на это всё смотрит Гоголь и потирает ручки (параллельно записывая роман в поэмы — с этим, на самом деле, вопросов не было бы никаких).
Ну а в чистом остатке я, читатель, сижу и офигеваю — мне наконец-то искренне понравился современный русский роман, боже ты мой.
«…………», – равнодушно подумалось Петрову.
______
Больше подобного добра на канале Вроде культурный человек
Хочу и пишу 